Белая горка

Рассказы. Эссе.

Почему каждый из нас мысленно пытается вернуться в свое детство?
Не кажущаяся безоблачная действительность манит нас, а привлекает ощущение новизны каждого дня.
Со временем особенность удивляться и радоваться, а главное верить в чудо, как дети, мы теряем. 
Вслушайтесь в себя, читая строки этих рассказов, и вы поймете, что каждый человек это целый мир, неизведанный даже для самих себя.
Оглянитесь вокруг. И может, вы поймете, что вселенная не вокруг, а внутри нас.

Ирина Серебренникова

Былинка к былинке, звезда к звезде, нота к ноте, человек к человеку…
Валерий Серебренников давно знаком мне и как композитор, и как певец. Теперь он открылся мне как оригинальный литератор. Темы очерков, рассказов и эссе Валерия разнообразны: это и воспоминания о детстве, сцены из провинциальной и столичной жизни, зарисовки и импрессии чисто эмоционального плана, ступени карьеры музыканта... «Крохотки» малы. Но без малого не бывает целого. Крупицы и частицы бытия созидательны, о чем свидетельствует новая и первая книга Валерия Серебренникова. Блинка к былинке, нота к ноте, человек к человеку.

О.А. Сайчук,
педагог Тюменского колледжа искусств

Содержание:

1. Белая горка
2. «Космическая тарелка»
3. Возвышенное и земное
4. Покупка инструмента
5. Хор
6. Первая гастроль
7. Поступление в школу
8. На бис
9. А я еще сочиняю!
10. Поступление в училище
11. Открывая себя

Воспоминания о Москве

1. Московские посылки
2. Первый сборник
3. Арбат
4. Музыканты
5. «Мурка»
6. Москва, октябрь…
7. Прикосновение к истории

Письма прохожим

1. Двое
2. Ворона
3. Певец
4. Букет
5. Другие ценности
6. Расстрелянный автобус
7. Патриоты
8. Солнечные встречи

Рассказы

1. Бабушка
2. Пять минут осени
3. Фронтовая судьба моих песен
4. Стрелка
5. Чибис
6. Юрка
7. Остается любовь
8. Письма Аннушки
9. «Поющие гитары»
10. Большой оркестр Алексея Чумакова
11. Порядочный рыбак
12. Сема
13. «Норд Ост» — как символ нашей веры
14. Белый снег Надыма
15. Крымская мелодия
16. Музыка Омских улиц
17. Новогодний вираж
18. Окно в Европу

Белая горка

Мама приезжала туда работать бухгалтером, а меня отдавала в отряд.
Жаркое, пахнущее луговыми цветами лето.
После шумных, обязательных отрядных мероприятий я убегал в поле. Трава еще не кошена. И я ложусь, утопая в ее теплой, немного колючей перине, сливаясь со звуками невидимых кузнечиков.
Надо мной купол неба — огромная сцена, а стебли травы — кулисы.
На сцене происходит действие. Облака то соединяются в причудливые фигуры зве-рей, то разбегаются. Фантазии детства.
Все мы проходим через свои открытия, и все, что мы «слепили» в своем дет-стве, становится потом нашим взрослым результатом.
Мой взрослый мир начинается с «Белой горки». Мои первые сочинения – там, в далеких звуках синего неба. Только сейчас это белый лист, разлинованный пятью линейками – нотным станом…

Открывая себя

На вокал меня определили к Ларисе Евгеньевне Хорос.
Я радовал педагога своей прилежностью и мощностью голосового аппарата. Голос, в быту достаточно тихий, мог развивать довольно большие вокальные «обороты», порой перекрывая всю хоровую партию. Но выше «ре» голос не шел. Кадык взлетал вверх, я лез, что называется, из кожи, но ничего не получалось.
Лариса Евгеньевна собирала «консилиум» из женщин – коллег и недоумевала.
— Ну, ведь есть же, есть. Поднажми. Ну, давай, давай еще!
Как бы вживаясь в мое тело, Лариса Евгеньевна пыталась достать за меня злополучные звуки.
В один из дней, когда я в сотый раз, при все том же консилиуме, пыжась и топорщась, пытался взять очередную высоту, в класс вошел незнакомый мужчина. Не здороваясь, не оказывая никому внимания, направился прямо ко мне, Консилиум замер. Стало тихо, только его шаги.
Подошел вплотную, обвел едким взглядом присутствующих и сказал:
— Пошли.
Взял за руку (мне 22 года!) и вывел из класса.
— Меня зовут Гостев Владимир Александрович, — сказал он, когда мы вышли в коридор. — Я немного преподаю здесь в училище, так два-три ученика, а вообще я солист филармонии. С этого дня вокалом с тобой буду заниматься я, запиши мой домашний адрес. А сюда дорогу забудь.
Безусловно, намучившись за год, внутренне я был уже готов к подобному повороту событий, не предполагая, конечно, что они окажутся столь крутыми и недемократичными.
Я занимался с Владимиром Александровичем год на его квартире, строго по расписанию. Не думаю, что он получал за свою инициативу какие-то педагогические часы от училища, выражавшиеся в денежном эквиваленте, с меня он не брал ничего. И вообще об этом не было речи, нужно было знать подвижническую сущность человека, чтобы думать как-то иначе.
Занимаясь с педагогом, я интуитивно чувствовал, что мне все же не хватает какого-то одного, очень важного момента, чтобы запеть по-другому. Я догадывался, что суть проблемы в моей поднятой гортани, но как ее опустить, как заставить ее не тянуться за верхними звуками?
Я настойчиво задавал этот вопрос Владимиру Александровичу, но он, обучая меня по своим ощущениям, говорил:
— У меня же гортань поднимается.
Но при всем том проблем с верхними звуками у него не было. Видимо, это были его индивидуальные ощущения, его природа. Моя природа была иной.
Со своей природой я по-настоящему разобрался уже будучи взрослым человеком. Помог мне в этом Виктор Вадимович Емельянов.
Вообще я знал его методику давно, но к себе никак не применял.
Выбрав по его совету несколько упражнений, я системно стал их пропевать. Голос пошел вверх, а кадык занял положенное место и уже не поднимался вслед за высокими звуками.
Обретя вокальное удобство, я постепенно стал осваивать русские песни и опереточные хиты. А затем посягнул на большее: на арии из опер и классические романсы, ведь каждый приезд В.Емельянова давал мне очередное понимание моей природы.
Конечно, я далек от совершенства и прекрасно понимаю: то, что делаю, – это не вокальная карьера. Но ведь как важно, обретая уверенность, открывать себя.
Я пишу эти рассказы, тоже открывая себя.
И верхняя «соль» в «Балладе Томского» из «Пиковой дамы» — это та вершина, которую я взял только тогда, когда открыл себя.
Открывайте себя!
И помогайте другим. И если надо, действуйте настойчиво, берите за руку и говорите:
— Пошли!

Московские посылки

Все началось с теткиных московских посылок.
Она присылала их к нам, в небольшой уральский городок Ирбит, наверное, не чаще раза в год. Уж не помню, что кроме сладостей лежало там, но сладости были точно. Их дурманящий запах кружил голову. Даже не открытая, только что принесенная с почты посылка источала такой аромат! А когда открывали!..
Взору неизбалованного сладостями мальчишки открывались коробки пушистого зефира, хрустящих вафель…
За день, два сладости исчезали, и оставался пустой фанерный ящик. Из этого ящика я строил театр, точнее, театральную сцену с кулисами и театральным светом – карманными фонариками. Их у меня было два. Один обычный, второй (зависть всего двора) – со светофильтрами – зеленым и красным. Кулисы же были желтыми. В избытке был порошок акрихин (по-моему, для лечения печени) – вот им все и окрашивалось, в том числе и пальцы.
Мир кулис источал свой специфический запах. Это был запах недавних сладостей. И я, засунув голову в ящик, что называется теперешним языком, «тащился».
Я полюбил этот мир кулис. Правда, я не стал актером, но композитор, думается, все же удался.
Так, может, в этом виноваты теткины московские посылки...

Арбат

Почему они выбрали меня?
Из тысячи пассажиров, снующих в переходе метрополитена, эти трое ринулись ко мне.
Я же с тяжелой дорожной сумкой, явно не москвич. Может, они увидели во мне собрата по несчастью?
Две девушки и парень. Иностранцы.
Отчаянно жестикулируя, они пытались что-то спросить, подбирая нужные слова из своего, видимо, совсем крохотного словарного запаса.
Подбор давался плохо, толпа гудела, сжимая нас, лишая возможности сосредоточиться.

— Я говорю только по-русски! – крикнул я.
И так же, как и они замахал, руками, надеясь, что мои жесты будут им ясны и они подберут другого кандидата в экскурсоводы. И уже намеревался сделать шаг, чтобы идти дальше, но людское кольцо, в котором мы оказались, не отпускало меня, и я предпринял последнюю попытку к объяснению.
Правда, ничего путного на ум не пришло. Всплыло, почему-то liben. Да, да! Жить. Я не живу в Москве.
Но как это немецкое слово соединить с английским?
Когда ж я все-таки возьмусь за языки?!
И тут одна из девушек выдохнула на полушепоте:
— Арбат.
Я уже не слышал людского шума.
Арбат.
Слово знакомо и звонко переливалось в моей голове струнами капели. Я поднимался над толпой, я был кормчим маленького кораблика, затерянного в море равнодушных людей.
Арбат. Я пел, сердце пылало огнем Данко.
Арбат. Я улыбался. Я знаю, где Арбат!
Видя мою улыбку, заулыбались и они.
— Арбат, это же здесь!!!
Я показал в сторону людей, поднимающихся по эскалатору из мира подземки в тот весенний день, где прозрачной чистой капелью звенело это мучительно подбираемое слово, и захохотал.
Как приятно было пообщаться.

Двое

Они всегда вместе.
Держась за руки, глядя в глаза друг другу, тихо бродят по исхоженным, наверное, по тысяче раз переулкам, о чем-то мирно беседуя.
Взрослый, уже в годах, седеющий сын и мать.
О чем их такой долгий, непрерываемый ни холодным зимним ветром, ни летним зноем, разговор?
Много раз проходя мимо, я намеревался поймать какие-то фразы, но всегда при приближении вдруг становилось неудобно, как будто я нарушал что-то чистое и святое, и я ускорял шаг. До меня все же долетали обрывки слов, но я не допускал мысли вслушаться в них.
Июнь. Кружит тополиный пух.
С одной из центральных улиц сворачиваю в переулок.
Легкий ветерок неожиданно подул в лицо, всколыхнул облачко пуха, закружил, и сквозь белизну этого облака, в лучах вечернего солнца прощально задержавшегося на листьях стоявших в ряд тополей, показались они.
Два светлых лика.
Пушинки, путавшиеся в седых волосах, подсвеченные солнцем, отражали его золотистые блики, и вокруг их голов рисовались два божественных ореола.
Они прошли мимо. Я завороженно оглянулся.
Тополиный пух тихо летел им вслед...

Патриоты

Вагон поезда встретил меня приятно фыркающим жаром титана.
Я зашел в свое купе. Парень лет двенадцати, колдовавший что-то над сотовым телефоном, оторвался от занятия, с любопытством посмотрел на меня и указал на одно верхнее свободное место.
— А ты что, едешь один? – спросил я.
— Нет. С мамой и папой.
— Каникулы?
— Да.
Я потихоньку стал разбирать чемоданы. Зашли родители мальчика. И купе сразу стало казаться тесным. Переодевшись и кое-как растолкав вещи, я предложил для знакомства по чаю.
Но мои попутчики дружно отказались. Они только что поужинали.
— Тогда, может, чего покрепче? — я подкрепил вопрос жестом, обращаясь напрямую к главе семейства.
Но он был непоколебим. Ни чай, ни то, что покрепче, его семья пить не хотела.
Я вздохнул. Люблю чаевничать в компаниях, особенно купейных. Когда за неспешной беседой незнакомые люди открывают друг другу, дозволенные для такого случая, тайны своей души. Делятся радостями, печалями, заботами.
Я пью чай один.
Обращаю внимание на сладости. Их довольно много на столе.
— Кто у вас такой любитель?
— Да вот, Серега, – ответила мама мальчика.
— Угощайтесь! – парень сделал жест в сторону кулька. – Что вы любите?
— Да все люблю, — я взял в руки несколько конфет с манящими своим разноцветьем фантиками, почитал красивые названия и положил их обратно на стол. — Только вот стараюсь не есть.
— Сдерживаетесь?
— Да нет. Просто могу не есть и все.
— Вот нам бы так! — воскликнула мама.
— Да я такой же был, сладкоежка. Сейчас исправился.
Я продолжал неспешно пить чай, наблюдая за родителями.
В их действиях по отношению к сыну просвечивалась какая-то особая доброта, желание быть всегда рядом. А действия папы носили упреждающий характер. То полотенце подаст сыну, то зовет его с собой покурить. Ну не в прямом смысле, конечно, а так, за компанию постоять в тамбуре.
Это подчеркнутое внимание, бросающиеся в глаза мелочи, заставили меня предположить, что ребенка, мальчика, в этой семье ждали долго.
Так и оказалось. Вначале родилась дочь, сейчас уже взрослая девушка. А вот сына ждали несколько лет.
— А как вы догадались? – спросила мама.
— По вашим действиям, — ответил я. — Особенно папы.
— Может, мы балуем? — продолжила женщина.
Я отрицательно покачал головой. Но влетевший в купе сын, который уходил «покурить» в тамбур, забираясь на свою верхнюю полку, подтвердил, улыбаясь:
— Балуют, балуют.
Мы засмеялись.
— А может по чаю?! – спросил Сергей. Он посмотрел на мать и, получив отрицательный ответ, перевел взгляд на меня.
Я уже допил свой первый стакан и согласился выпить еще.
– Ты принесешь мне?
Он в одно мгновение слетел с верхней полки, сходил за кипятком. Достал сладости, предложил мне, а сам не притронулся к ним. Взял только немного сахару.
Родители вышли в коридор, оставив нас чаевничать вдвоем.
— А вы патриот? – неожиданно спросил мальчик. И пристально посмотрел в мои глаза.
Вопрос ребром обескуражил меня.
Я моментально вспомнил все свои патриотические начинания и слабо, но утвердительно кивнул. И в свою очередь спросил:
— А ты?
— Думаю, да.
— А какой смысл ты вкладываешь в это понятие?
Парнишка немного засмущался.
— Я не хулиганю и учусь хорошо.
— Замечательно.
— И очень хочу работать. Не могу дождаться, когда мне будет четырнадцать лет.
На этой фразе мальчика в купе зашел отец.
Парень замолчал. Для него, по всей видимости, это был не простой вопрос, осознанный на принятии самостоятельного решения, не требующего упреждающих родительских действий, и он стеснялся задавать его при всех.
Поезд потряхивало на стыках, монотонно позвякивали стаканы.
И два патриота. Два случайных попутчика: взрослый, проживший довольно большую жизнь, и подросток, который делает первые правильные шаги, — он просто хорошо учится и не хулиганит, — пили чай…

Остается любовь
или страсти по «РОБИНЗОНУ»

С Сергеем Глухих мы учились на одном курсе музыкального училища. Он на отделении фортепиано, я на дирижерском. Нас разделяли один этаж и различные музыкальные пристрастия. Но это не мешало нам дружить, общаться. Из-за любви к роялю я постоянно торчал на их этаже, на нашем, к сожалению, были только пианино. К шести утра бежал занимать класс с хорошим инструментом, вызывая недовольство припозднившихся студентов-пианистов.
Мои первые эстрадные попытки были Сергею безразличны. Выкраивая час между занятиями, в обеденный перерыв, он погружался в очередную Брукнеровскую партитуру, заставляя и меня слушать, и осмыслять по нотам эту музыку. Так я приобщался к его интересам и вообще к серьезной музыке. Он был младше меня. Но за его плечами была музыкальная школа. И он был пианист.
Сергей специально купил дешевенький монопроигрыватель «Юность», хотя других в продаже в то время и не было. И мы прослушали довольно большое количество симфонических пластинок.
Но нас манило стерео!
В кабинете звукозаписи стояла новенькая стерео-«Вега», и как-то вечером, подобрав ключи, мы вошли туда. Совершенно не подозревая о том, что наши действия носят криминальный характер.
Насладиться музыкальным моментом нам не дали. Неожиданно скрипнула дверь, и перед нами появился заведующий кабинетом.
Он нас не ругал и никому ничего не доложил, просто попросил выйти. Музыку мы продолжали слушать по-прежнему, в моно варианте.
Закончилась наша учеба. Мы разъехались. Он уехал в Ишим, откуда и приезжал на учебу, я остался в Тюмени.
И какое же было мое удивление, когда на одном из фестивалей ВИА я увидел этого «классика» за электроинструментом, а его воспитанников за барабанами и гитарами. Группа называлась «Робинзон».
Они не играли традиционно принятых, отглаженных зорким оком художественных советов вещей ВИА, они играл РОК, и пели свои песни.
Общение наше возобновилось. Его мальчишки участвовали во многих моих проектах: концертах, турне. Спели десяток моих песен. Солист группы Никита Отзыв с моей песней «Мама» (стихи В.Степанова) даже побывал на высокой Кремлевской сцене. Но чаще всего мы добирались по-соседски друг к другу. Либо я к ним, либо они ко мне.
— И ЭТО рождается здесь!
Он зашел в мой кабинет с этой фразой и, не обращая внимания ни на какие другие предметы, сделал шаг к стоящему в углу пианино. Открыл крышку, потрогал клавиши. Какое-то важное состояние сообщал ему, начинающему музыканту, мой инструмент. Как материальный проводник к возвышенному, с которым он уже начинал общаться.
Денис Анисимов, барабанщик второго состава «Робинзона», автор многих «робинзоновских» песен. Судьба свела нас на два неполных года. Несколько коротких встреч. Не перешагнув и рубеж своего 19-летия он ушел под Новый 1995 год. Навсегда.
Вместе с поздравительной речью Президента по случаю Нового года я узнавал по телефону и эту печальную новость. Часы пробили двенадцать. Я оставил шумную компанию, плотно закрыл дверь и подошел к пианино. И вновь инструмент был тем материальным проводником, который связывал нас с Денисом, вел к возвышенному, а теперь уже и к вечному. Долго не прикасался к клавишам, стараясь почувствовать энергию, которая, возможно, сохранилась от его тогдашнего прихода ко мне, и написал:
«В этом мире – мире бед
В этом мире – мире слез,
Неудавшихся идей,
В этом мире снов и грез
Остается любовь.
Человек, ты слишком мал.
Кто вершит судьбу твою?..
В одночасье поравняв,
Жизнь и вечность слив в одно,
Остается любовь».
«Робинзоны» поют этот гимн на своих больших концертах. Пели они и на пятнадцатилетии, заполнив сцену, с трудом умещающую пять составов ребят от семи до двадцати пяти лет. Пел зал, в едином порыве с музыкантами повторяя: «Остается любовь, остаются мечты, остается любовь, остаемся мы».
С концерта мы идем со Славкой, гитаристом группы, по длиннющей улице Карла Маркса. Он с гитарой, я налегке. Теплое весеннее солнце нежным малиновым цветом уютно раскрасило дома и едва пробившуюся зелень на деревьях. Красиво.
Славка закуривает. «Уже курит не стесняясь», — отмечаю я про себя, на мгновение забыв, что передо мной не десятилетний мальчишка, а студент второго курса педагогического института. Легкий ветерок причудливо относит выпущенный колечком дым, и он начинает декламировать:
«О, новая мечта моя,
Я за тобой слежу с улыбкой,
Как ты, на крыльях тучи зыбкой,
Летишь в надземные края;
Остановись, взываю я…»
— Играл в спектакле — поясняет, — «Собака на сене», знаете?
— Ага. Как все успеваешь?
— Сам не понимаю. Мы с Ленчиком, (барабанщик группы), еще и в кавээновской команде удачно выступили в этом сезоне. Всех обыграли. Но основное, конечно, гитара.
— Родители не против… — я не успеваю договорить, он перебивает, поняв суть вопроса.
— Вы, что! Папа мне в 7 лет поставил «Пинк Флойд», сказал: «Слушай!»
Да, родители у мальчишек мировые. Когда-то сами прошли через самодеятельность, и теперь наставляют молодежь таким простым и верным способом: «Слушай!» — отдавая профессиональное обучение в руки Сергея и ребят постарше.
Один из таких, постарше – Андрей Рагожин, «робинзоновский» композитор.
— Пишем? — спрашиваю его.
— Пишем – отвечает, — Вот сейчас будет звучать моя новая песня: «Зима».
Разговор происходил на концерте и сидевшая рядом девушка, услышав нас, округлив глаза, восторженно ахнула:
— Ты пишешь песни?
— Да, — ответил Андрей. И уже звучала мелодия, а девушка, забыв про сцену, так смотрела на Андрея, как, наверное, в 60-е годы каждый из нас смотрел на Гагарина. Думаю, в этом сравнении есть некая значимость. Рождение песни – ведь тоже полет. И каждая новая песня – новый полет, и всегда первый. И это полеты тоже в космос. Все наши идеи оттуда.
Андрей – удачный летчик. Хотя упорно и наивно думает, что слава обходит его стороной. Его песня, которая так и называется «Я летчик», принесла ему огромную популярность и в Ишиме, и за пределами.
И еще. Каждая песня его – хит. Зал поет все его «старые» песни, узнавая их по первым аккордам. Новые внимательно слушает, еще не успев выучить.
Он не подделывается под модные течения. Выросший в среде «робинзонов», зная запросы публики, он пишет понятные и доступные ей песни, но не банальные, а с хорошим текстом и оригинальной мелодией.
Ребята трепетно оберегают свой мир. Песни других авторов поют, если уж очень нравятся. Но каким бы духовно богатым не был их мир, все равно он подчинен одной географической точке, едва видимой на карте. Точка эта – Ишим. И отсюда, чтобы тебя увидела страна, только одна дорога – железная. Вот и катаются они, то в Кабардинку, то в Москву, то в Екатеринбург, то в Тюмень. Иногда и к ним заезжает кто-нибудь, вот как я, например, чтобы потревожить на день-два, окунувшись в атмосферу их «робинзоновского» счастья.

Большой оркестр Алексея Чумакова
или звезда в провинциальном интерьере

Он звезда.
Вы можете со мной спорить. Да я и сам, откровенно говоря, побаиваюсь давать оценку кому-либо, применяя это выражение, поскольку в звезды записано, без разбора, огромное количество поющих и шепчущих российских певцов. Но о нем я все же хочу сказать так – звезда.
Звезда – потому, что никому не завидует.
Звезда – потому, что его песни поют, тайком от него, без его согласия, с его оригинальными фонограммами.
Природа дала ему божественный дар, который применительно только к голосу звучал бы одинокой скрипкой на фоне оркестра. Дар его – большой оркестр. Поскольку Алексей сам сочиняет музыку и тексты, аранжирует, ну и, естественно, воплощает все это в сценических образах.
Он прекрасно владеет художественным словом – пишет рассказы, сценарии. У него к тому же рука художника. Картин только не пишет, но рисунок, пожалуйста, профессионально положить грим на лицо – легко!
Легко, это его любимое словечко. Волшебное. Он действительно все делает легко, азартно, быстро и весело.
Мы подружились с ним в году 1996-м. Он только приехал в Тюмень с родителями из солнечного Узбекистана, ему было лет пятнадцать. Выглядел он вполне взрослым, имел достаточный репертуар и поэтому без труда устроился работать певцом в ресторан Кволити Отеля «Тюмень».
Туда, по совету одного из музыкантов, я и пришел на смотрины. Но, помнится, больше заботился о том, чтобы хватило денег рассчитаться за ужин, поскольку цены ресторана были непомерно высокими. Да и игра музыкантов была настолько меццо пиано (предписание менеджера), что каких-то особых выводов не сложилось, тем не менее мы познакомились.
…Сегодня я у Алексея в гостях. Вспоминаем мой тогдашний ужин в ресторане, смеемся и традиционно пьем чай. «Вприкуску» он угощает меня показом нового приобретения – компьютера последней модели – и уже в который раз клянется, что выполнит просьбу, напишет фонограмму моей песни.
Я верю. Вообще, Алексей может пообещать и не совсем вовремя выполнить обещанное. Ну и, конечно, не совсем вовремя прийти на встречу. Я же в копилку межличностных отношений с друзьями стараюсь складывать все только положительное. Да и согласитесь, трудно держать что-либо отрицательное, если мерой цены взаимоотношений становится творческая работа в концертах. А здесь он не подводит.
Старается не говорить за глаза. Принципиален в своих оценках. Помнится, мы судили с ним эстрадный конкурс. Один из артистов исполнял
номер под плюсовую фонограмму. Алексей наметанным глазом быстро распознал плюсовика и, несмотря на приятельские отношения с ним, поставил артисту низкие баллы.
…С открытого балкона прохладный августовский ветерок ворвался в комнату, вместе с ним донеслось голубиное «курлы».
Два голубка сидели у балконного окна.
— Прилетели!
Алексей пошел на кухню. Отмахнув полбуханки хлеба, вышел на балкон и на импровизированную кормушку – козырек окна – ссыпал крошки.
Немного хлеба он оставил в руке, и голуби – обычные, городские – вначале недоверчиво, как бы галантно уступая друг другу, а затем, уже не соблюдая никакой очередности, склевали мякоть с его ладони.
Закончив кормление, Алексей жестом позвал меня. Я осторожно пробрался на балкон и увидел в небольшой, отгороженной от посторонних глаз, нише два маленьких комочка недавно вылупившихся птенцов. Алексей из какой-то тряпицы «свил» им гнездо, и теперь они жили в полной безопасности и тепле.
— Алешка, ты «Гринпис»!
Он с усмешкой соглашается, делая небольшую поправку, оставляя от слова последнее «пис» и удлиняя «с». Это он намекает на еще одну живность, живущую уже непосредственно в доме – кота и собаку, Тишу и Лилушу, которые и устраивают, забываясь в играх, этот самый «писсс».
Мы смотрим видео, слушаем музыку. У него серьезная, по моим «Веговским 108-стерео» понятиям, акустическая начинка «Sony». Говорим о приоритетных музыкальных направлениях, сравниваем нашу эстраду и их, заокеанную, спорим. И приходим к выводу, что лучший мелодизм наш, русский, замешанный на томительном и чутком для нашего сердца, миноре.
Вечереет. И вместе с сумерками приходит состояние озабоченности предстоящего концерта. Милая домашняя уютность и неспешность разговоров исчезают бесследно. И наблюдая это будоражащее состояние у артиста, я вспоминаю недавний разговор с одним творческим работником. Услышал от него не то что бы вопрос, а, скорее, осмысленное годами его творческое кредо.
— Разве ты не знаешь, зачем люди ходят на концерт? Чтобы видеть, как ты споткнешься!
…Так вот, я хочу, чтобы ты не споткнулся. Ни в жизни, ни в творчестве. Чтобы тебя не втянуло в размеренность и предсказуемость провинциального бытия. Хотя, согласись, Тюмень дала тебе неплохой старт в шоу. Но шоу – океан, а он безбрежен.
И если ты чувствуешь силы и видишь смысл плыть к берегу, именуемому Москвой, плыви.
Плыви сейчас, не откладывай.